Они смущенно и нехотя расступились, будто скрывали непристойную надпись на стене, и Энн увидела белое, без кровинки, лицо, которое, казалось, и живым-то никогда не было и никогда не испытывало теплого тока крови. Выражение лица нельзя было назвать мирным, выражения вообще никакого не было. Его брюки, расстегнутые товарищами, были залиты кровью; кровь запеклась на дорожке, посыпанной древесным углем.

— Кто-нибудь, вдвоем, отведите эту женщину в управление, — сказал Сондерс. — Я останусь здесь до прихода «скорой помощи».

2

— Если ты хочешь сделать заявление, — сказал Мейтер, — я должен предупредить тебя: все, что ты скажешь, может быть использовано как показания.

— Да не собираюсь я делать никакого заявления, — ответила Энн. — Я хочу поговорить с тобой, Джимми.

— Будь здесь суперинтендент, — сказал Мейтер, — я попросил бы его заняться этим делом. Пойми: я не хочу, чтобы наше личное... раз я тебя не обвиняю, это еще не значит, что...

— Ты мог бы предложить даме чашку, кофе, — сказала Энн. — Наверное, уже пора завтракать.

Мейтер в ярости стукнул кулаком по столу.

— Куда он собирался пойти?

— Подожди немного, — сказала Энн. — Мне надо столько тебе рассказать. Только ты ведь все равно мне не поверишь.

— Ты видела человека, которого он застрелил? — сказал Мейтер. — У него жена и двое детей. Звонили из больницы: внутреннее кровоизлияние.

— Который час? — спросила Энн.

— Восемь. Даже если ты будешь молчать, это уже не столь важно. Теперь ему от нас не уйти. Через час подадут сигнал воздушной тревоги. Ни одна душа не сможет выйти на улицу без противогаза. Его сразу же заметят. Во что он одет?

— Дал бы ты мне чего-нибудь поесть. Целые сутки у меня ни крошки во рту не было. Тогда я могла бы думать.

— Если хочешь, чтобы тебя не обвинили в соучастии, — сказал Мейтер, — сделай заявление.

— Это что — допрос с пристрастием? — спросила Энн.

— Почему ты укрываешь его? Зачем держать слово, данное ему, когда ты...

— Давай, давай, — сказала Энн. — Личное так личное. Тебя никто не сможет обвинить. Я тоже. Но я не хочу, чтобы ты думал, будто я держу слово, данное ему. Он убил старика. Он сам мне так сказал.

— Какого старика?

— Военного министра.

— Придумала бы что-нибудь получше, — сказал Мейтер.

— Но это же правда. Он и не думал красть эти деньги. Его надули. Уплатили ему этими деньгами за работу.

— Наплел он тебе с три короба, — сказал Мейтер. — Но я-то знаю, откуда они у него.

— Я тоже. Нетрудно догадаться. От кого-нибудь из здешних.

— Он тебя обманул. Они украдены из «Юнайтед Рейл Мейкерс» на Виктория-стрит.

Энн покачала головой:

— Все началось не там. Они из «Мидленд стил».

— Так вот, значит, куда он направился, в «Мидленд стил» — на Тэннериз?

— Да.

В этом слове, теперь пугавшем ее, она явственно ощутила безысходность. Теперь она ненавидела Рейвена; полицейский, которого она видела истекающим кровью на земле, что-то в ней перевернул. Теперь она хотела смерти Рейвена, но она не могла не вспомнить и другого: сарай, холод, она сидит на куче мешков, и он, полный безнадежного доверия, рассказывает все, как на исповеди. Она сидела, опустив голову, а Мейтер снял трубку и отдал распоряжения.

— Мы будем поджидать его там, — сказал он. — Кого он хочет видеть?

— Он не знает, как его зовут.

— В этом что-то есть, — сказал Мейтер. — Должно быть, у него с кем-то из них были дела. Его, наверное, обманул какой-нибудь клерк.

— Это не клерк. Он дал ему эти деньги, он же пытался убить меня только за то, что я знала...

— Эту сказку ты потом расскажешь. — Мейтер позвонил и сказал вошедшему констеблю: — Девушку задержите. Можете дать ей чашку кофе и сандвич.

— Куда ты?

— Пойду приведу сюда твоего дружка.

— Он будет стрелять. Ты знаешь, какая у него реакция? Почему ты не дашь другим... — умоляла она его. — Нужно заявление? Пожалуйста. Могу о том, как он убил Кайта.

— Запишите, — сказал Мейтер констеблю и надел пальто. — Туман рассеивается.

— Неужели ты не понимаешь, что это правда? — сказала Энн. — Дай ему только время найти нужного человека — и войны не будет.

— Он тебе лапшу на уши вешал.

— Он говорил мне правду, но тебя-то, конечно, там не было, ты не мог его слышать. Тебе все представляется по-иному. Я думала, что спасаю... всех.

— Все, чего ты пока добилась, — бросил ей в лицо Мейтер, — так это помогла убить человека.

— Здесь все представляется совсем в ином свете. Поверить в это трудно. Но он-то верил. Может быть, — безнадежно сказала она, — он был сумасшедшим?

Мейтер открыл дверь. Она вдруг закричала ему вслед:

— Джимми, никакой он не сумасшедший! Ведь те же люди пытались убить и меня.

— Я прочитаю твое заявление, когда вернусь, — холодно сказал он и закрыл за собой дверь.

Глава VII

1

В больнице творилось что-то невообразимое. Со времени уличного сбора, когда похитили старого Пайкера, отвезли его к Уивилу и грозились окунуть в воду, если он не заплатит выкупа, ничего подобного не случалось. Всем заправлял Фергюссон, он же старина Бадди. Во дворе стояло три кареты «скорой помощи», и на одной из них, предназначенной для «мертвых», намалевали череп с костями. Кто-то крикнул, что Майк отсасывает бензин назальным шприцем, и все принялись бросать в него мукой, смешанной с сажей: этого добра наготовили несколько бачков. В соответствии с неофициальной частью программы предполагалось всех потерпевших, кроме «мертвых», которых подберет машина с адамовой головой, натирать упомянутой смесью. «Мертвых» должны были положить в подвал с холодильной установкой, где хранились трупы для анатомички.

Один из старших хирургов, испуганно озираясь, пробежал по краю двора. Ему предстояло сделать кесарево сечение, и он хотел избежать встречи со студентами, которые могли чем-нибудь обляпать его или окунуть в воду: не далее как пять лет назад вышел скандал и судебное разбирательство из-за того, что одна женщина умерла в день рэга [25] . Хирурга, который оперировал ее, похитили и, одев Гаем Фоксом, целый день таскали по городу. К счастью, она была одной из тех пациенток, которым нечем платить, и, хотя ее муж и закатил на следствии истерику, следователь решил, что к молодежи нужно относиться снисходительно. Следователь и сам когда-то был студентом и с удовольствием вспоминал тот день, когда они вымазали сажей вице-канцлера университета.

Старший хирург тоже был свидетелем этого происшествия. Оказавшись в безопасности застекленного коридора, он улыбнулся при этом воспоминании. Вице-канцлер не пользовался популярностью: он был классиком, и уже одно это как-то не очень вязалось с провинциальным университетом. Он перевел Pharsalia [26] Лукана каким-то сложным, им самим изобретенным размером. Старший хирург попытался вспомнить этот стихотворный размер, но так и не смог. Однако на всю жизнь осталось у него в памяти маленькое, высохшее лицо этого человека, корчившего из себя либерала. Когда разбилось его пенсне, он еще пытался улыбаться и делать вид, что он честный и порядочный человек. Но все-то знали, каков он на самом деле, и поэтому извозили его с ног до головы.

Старший хирург, оказавшись в полной безопасности, мягко улыбнулся и обвел взглядом толпу во дворе. Белые халаты от сажи стали уже черными. Кто-то размахивал желудочным зондом. Скоро они налетят на магазин на Хай-стрит и захватят свой талисман — чучело тигра, изрядно изъеденное молью. «Ах, молодость, молодость», — нежно улыбаясь, подумал он, и тут взгляд его упал на Колсона, казначея, торопливо и испуганно перебегавшего от двери к двери: может, заловят его?.. Нет, пропустили. Черт знает чего он там понаписал, в этой «Фарсалии» — «Грозное облако славы» и еще: «Словно ныряльщик младой, перевернулась трирема...»